Будет День - Страница 80

— Вы хорошо пишете, господин Шаунбург, — сказал Гейдрих в телефонном разговоре, когда неделю назад Баст позвонил в Берлин из немецкого посольстве в Мадриде. — Вот даже доктору Геббельсу нравится. Продолжайте в том же духе, и карьера обозревателя по искусству в "Фёлькишер Беобахтер" вам обеспечена.

Разговор шел по общей линии, и большего берлинский шеф, естественно, сказать не мог, но Басту и не требовалось. Он все понял правильно.

— El cabron! — "козлом" Гейдриха прозвали берлинские знакомые за высокий голос, поэтому неудивительно, что Ицкович употребил именно это слово, но, разумеется, уже в его испано-русском контексте.

"Нехер выпендриваться, — вот, собственно, что сказал ему Гейдрих, а от себя, положив трубку, Олег добавил. — Кто бы сомневался, что великим журналистом у нас будет только Степа!"

С утра уже было жарко. Ночной дождь ничуть не помог. Опять придется ходить весь день с мокрой спиной, и пиджак снять нельзя. Не принято. Невозможно. Не комильфо.

— Scheisse!

Но делать нечего. Он умылся, побрился и даже выкурил сигарету, стоя в створе открытого по случаю жары окна. Окна здесь были высокие, от пола до потолка, скорее не окна, а узкие балконные двери. Вот только "двери" эти никуда не ведут: сразу за ними — кованая решетка, высокому мужчине — чуть выше колен, а за ней четыре высоких этажа вниз к брусчатке мостовой, по которой разъезжают обычные в этом времени и месте разнообразные конные экипажи и нечастые еще авто.

"Над Испаньей небо сине… — пропел Шаунбург мысленно и удивился. Что-то в этой строчке его задело, но он даже не понял — что. Парафраз какой-то известной Ицковичу песни, или тот факт, что так, вроде бы, начнется июльский мятеж? — Над всей Испанией безоблачное небо… Так что ли?"

Ничего путного из размышлений не вышло, докурив сигарету, Баст набросил пиджак, поправил перед зеркалом узел галстука и, водрузив на голову подходящую случаю, светлую шляпу, вышел из дома. Торопиться-то некуда, медленным прогулочным шагом он направился вниз по улице, имея целью недалекую набережную Колон, и расположенный на оной "Дворец Почты и Телеграфа". Однако где-то в середине этого недлинного отрезка улицы в ноздри ударил вдруг крепкий запах свежесваренного кофе, и Баст, не задумываясь, свернул к гостеприимно распахнутым дверям кофейни. Впрочем, в душную полумглу помещения он не полез, а расположился за плетеным столиком на улице. Здесь даже желтый тент имелся, защищающий немногих посетителей от вырвавшегося в синеву неба летнего солнца.

Подошел хозяин, степенный, без тени подобострастия, но при этом неприятно чернявый и смуглый, принял заказ — кофе и рюмка андалусского Brandy de Jerez — и, так же не торопясь, отправился его исполнять.

"Естественно… — не без легкого раздражения подумал Шаунбург. — Они никогда никуда не торопятся. Страна вечного "завтра"…"

Они, и в самом деле, были раздражающе медлительны — и это ведь еще утро, а не сиеста, не приведи господи! Но, в конце концов, кофе и бренди оказались перед Бастом, и раздражение сразу же ушло. Бренди был превосходным, да и кофе тоже. Выяснялось, что варят этот благородный напиток теперь в Барселоне ничуть не хуже, чем будут когда-то потом, когда по делам или просто так будет заезжать сюда израильтянин Олег Ицкович. Впрочем, вкус кофе оказался хоть и хорош, но иной. Собственно, с большинством продуктов происходила такая же история. Только алкоголь и сыр, — да и то не всякий, — не обманывали вкусовой памяти. Вертевшийся на языке — практически в прямом смысле — вопрос: где она прячется эта память и кому принадлежит? И в самом деле, не зря же говорится, что привычка — вторая натура! Наверное, не зря, потому что и в одном, и в другом смысле истина эта открывалась Олегу в самых неожиданных ощущениях. С одной стороны, шесть месяцев в этом времени бесследно для него не прошли: острота восприятия притупилась, да и чужая память никуда, собственно, не делась, и в большинстве случаев пилось и елось ему, спалось и дышалось вполне нормально. "Костюмчик" нигде не жал. И, тем не менее, случались моменты, как, например, вчера ближе к вечеру, когда ностальгия так сжала сердце, что показалось — все! Еще движение, и разрыв главного органа кровообращения ему обеспечен — инфаркт миокарда, так сказать, который здесь и сейчас не то, чтобы уж вовсе не лечился, но процент смертности, должно быть, зашкаливал. Так что… А всего-то делов, что выпил стакан апельсинового сока без консервантов и прочей химии. Однако результат оказался совершенно несоразмерен событию. Сердобольная жена хозяина таверны, увидев как "сбледнул с лица" господин немец, даже испугалась. Раскудахталась, засуетилась, активно интересуясь, что случилось и не послать ли за доктором Альварезом? А "сеньору немцу" было очень плохо, но, слава богу, не настолько, чтобы признаться, что понимает по-испански. Да и то сказать, что значит, понимает? "Кастильский" язык начала века, да еще и щедро перемешанный с каталонским — та еще "мова", но после латиноамериканских извращений Ицкович быстро учился. Но вот Шаунбург по умолчанию испанского не знал. Он знал латынь и французский, да три десятка фраз, почерпнутых из немецко-испанского разговорника. Этого вполне хватало и для удовлетворения простых житейских надобностей, и для общения с представителями образованного меньшинства. Но вот, чтобы понять эту милую женщину, это вряд ли. Баст и "не понял". Обошлось. А сегодня с утра все было совсем по-другому.

Ночью приснилась ему Вильда. Почему она, а не Таня, скажем, или Кайзерина, или даже, имея в виду вчерашнее, не его оставленная в будущем Грейс? Поди узнай! Работа мозга — тайна велика есть. Так что приснилась Вильда, и не абы как, а в образе Фрейи — рыжеволосой богини любви и войны. И пела она во сне — вот ведь бред! — сопрано, как ей и положено, коли уж речь о "Золоте Рейна" великого Рихарда Вагнера. Прямо Байройт какой-то, никак не меньше. Но дело не в этом. Да, Вильда чудесно пела и была хороша собой — до невозможности, но завершился-то сон взглядом. Особым — с очень редким выражением глаз, которое ни с каким другим не спутаешь, и как положено во сне — взгляд был, а женщины, то есть, Кайзерины Кински, не было. Чеширский кот и его улыбка, кузина Кисси и ее взгляд. Как-то так. Но вот что любопытно: увидел эти глаза, и проснулся… Бастом. Случалось с ним теперь и такое. И означал сей психофизический изыск, что сегодня он более Себастиан фон Шаунбург, чем Олег Ицкович. Потому и раздражали его с самого утра крикливые цыганистого вида южане, в крови которых слишком много еврейского и мавританского, и грязь на улицах, и ленивая неторопливость средиземноморских жителей, кто бы это ни был: греки, итальянцы, или, скажем, испанцы. Почти унтерменши, хотя и понятно, что все это — всего лишь константы восприятия. Ицкович видел в Каталонии как раз блондинов — вернее, блондинок, а Шаунбург — брюнетов. Все в мире относительно, так сказать. А уж в его собственной голове и того сложнее. И вот Баст выпил свой замечательный кофе и даже "подумал" отстраненно, что и "раньше" — в девяностые и двухтысячные — пил в Барселоне вкусный, хотя и другой напиток, но сегодня, сейчас, этот кофе ему нравился больше. Он бы и паэлью теперь с легкостью съел, хотя от одного рыбного запаха Олега воротило, но то Ицковича, а он был сейчас кто-то другой. Баст бросил на стол деньги и, совсем не по-немецки, не дожидаясь сдачи, пошел дальше. Вниз по улице, навстречу морскому бризу, мимо рекламы, — написанной красками и зачастую весьма недурными художниками, — мимо кинотеатра, подумав походя, что Таня на афише похожа на испанку, и если других дел вдруг не обнаружится, пожалуй, ближе к вечеру, можно сходить в очередной раз на "Танго в Париже". Посидеть в жаркой тьме зрительного зала и послушать голос Жаннет, и посмотреть, как она танцует с Морисом Шевалье, а там ведь — правда только со спины и без слов — в роли тапера появлялся и еще один знакомый…